Такие, как она, боятся призраков прошлого и неизвестности будущего, ищя спасение от тьмы в солнечном свете, в пышном саду, в шумном коридоре, рядом с любимым человеком. Таких, как она спасают разговоры, книги и майское солнце. Такие, как она, не признаются в собственных страхах никому и никогда, потому что эти страхи существуют только в их воображении с белоснежными стенами, волнами с серыми замками. У таких, как она, нет важных слов, чтобы поведать о своих монстрах.
Нет слов, но есть жесты и сбитый ритм сердца. Потому что страх имеет пагубную привычку разрушать устоявшиеся принципы и устои, и сбивать пульс, и застревать в горле непроходимым комком, улетучиваясь лишь вместе с тихими выдохами сквозь плотно сжатые зубы, и растворяться в тихой бездне повзрослевших почему-то глаз Джеймса, который всегда оказывается рядом и который все понимает без слов.
Тепло, слова, сердце - все когда-то останавливается, но она не остается один на один со своими монстрами и страхами из бездн собственного воображения, потому что рядом всегда оказывается Джеймс, ее опора и надежда. Рано или поздно заканчивается все, подтверждая своим концом то, что все в этом и в любом другом мире одиноки. Тепло, слова, сердце - все заканчивается, закончится однажды и оживут тогда ее собственные легенды, выползая из глубоких, зеленых недр лесов ее фантазии, из чуть теплой чашки ягодного чая, из страниц древних фолиантов, но ведь это неважно, правда? Ведь Джеймс всегда будет рядом с ней.

Лили Эванс была сияющей девушкой, так это, наверное, звучит в художественном стеле. Солнечная, яркая, эмоциональная, как желтый или зеленый цвет в красочной палитре, и если бы можно было раскрасить нашу жизнь, будто черно-белую раскраску из детства, то я бы выделил из этого неправильного цвета нашей жизни ее ярко-желтым, как солнце, или сочно-зеленым, как первая весенняя листва и спелое яблоко. А ее улыбку.. Ее улыбку я выделил бы ослепительно-голубым цветом, рассеивающим тьму и серость, рассеивающим непогоду и грусть, таким нужным и спасительным цветом выделил бы, да только не сияет она больше, - он тяжело вздыхает, прикладывая руку к своей груди - Такие, как Лили, никогда не умирают, мой милый. Вот здесь, в самом сокровенном уголке своего сердца, где-то там, за лабиринтом переулков, живет она, и даже в самые темные времена, знай, что ее улыбка всегда согревает невесомым теплом твое сердце, защищая от тьмы. Помни об этом, мой дорогой мальчик.

Знаешь, той весной мне впервые стало страшно не потому что что-то грозило моей жизни или суровая участь настигла меня наконец, облачившись в подвенечное платье, а из-за куда более существенного. Той весной я впервые увидел Лили в такой ярости. Она не кричала и не плакала, как это часто бывает с обычными людьми, не металась по гостиной и не швырялась книгами.. В целом, она оставалась относительно бесстрастной, только вот глаза и губы выдавали ее с потрохами. Взгляд у нее не фокусировался и становился ледяным, а губы белели, превращаясь в одну сплошную полоску, такую, что у меня даже, кажется, невольно свело локти от холода. Лили не устраивает сцен, оставаясь совершенно безмолвной, и это тогда пугало еще больше, настолько, что дыхание у меня стало неуместным, а мысли улетучились из головы быстрее удара молнии. Уж лучше бы ее ярость вырывалась наружу вместе с книгами и битой посуды. Иногда мне хочется до конца понимать ее, Сириус, честно, очень хочется.

С наступлением осени, как обычно, меняется и моя Лили. Ты знаешь, Сириус, наверное, осенний ветер приносит каждому свое: мне вот - уныние, ведь заданий нет, и затишье вокруг, а моей Лили.. Лили ветер приносит каждый год разное. В этот раз - досаду. Она хмурится, чаще пропадает по каким-то очень важным делам на улице, а когда возвращается - впускает в дом чувство досадного разочарования, и мне невольно вспоминается мой отец. Ты помнишь моего отца, Сириус? Он к осени тоже менялся постоянно и каждый раз по-новому. Я все еще не понимаю мою милую женушку, но ты знаешь, если бы она была простой и понятной, то я бы - не смейся! - не полюбил бы ее.

- Когда-то, когда Лили была маленькой, она больше всего на свете любила субботу. Утром она просыпалась с улыбкой, немного радостной, довольной и особенной. С такой она просыпалась только в этот день. Улыбка гасла в тот момент, когда она вставала с кровати, словно бы ее детство ограничивалось занимаемой кроватью площадью. Шаг за этот кусочек пространства - начиналась иная жизнь, иная история и вселенная. Когда-то моя дорогая Лили Эванс любила субботу. В этот день у нее не было никаких дел до самого полудня, в этот день ее мама готовила свои фирменные блинчики со сметаной, и один только запах вызывал у Лили улыбку. Она была не такой, как с утра, в том, другом мире, она была спелой, словно сладкие яблоки в июле, сладкой, как сок от этих яблок, стекающий по подбородку. Она была насыщенной и яркой, как зеленый и красный цвет тех самых спелых яблок. Яблочной. Когда-то твоя мама, Гарри, любила и ценила детство, яблоки, блины и субботу. Но сейчас об этом забыл даже твой крестный..

Она была похожа на маленького ангела: лучистые зеленые глаза, задорный смех, слегка оттопыренные, но очень красивые уши. От ее волос очень вкусно пахло корицей и терпкой мятой. Ему всегда казалось, что эти запахи несочетаемы, а оказалось совсем наоборот..
Когда тебе всего лишь десять лет, любовь должна оставаться всего лишь мечтой, верой в то, что она будет такой же, как и в сказках, чем-то возвышенным, что обязательно будет. В десять лет не влюбляются. В своем возрасте он уже давно потерял веру в любовь, как и Санта-Клауса много лет назад. Ему было всего десять, когда он осознал, что ошибался, когда впервые влюбился..
Зимой Лондон красив особенно. А в марте все зависит от времени суток. Когда меньше всего ожидаешь, туман ложится. Белая пелена висит над уличными фонарями, покрывает все молочной пленкой. Волшебно. Великолепно. Туман без спроса заползает в дома, укутывает все. У людей пропадают головы, прямо от шеи, и он видит, как по площадям и улицам прогуливаются безголовые люди, тихо переговариваясь. Он ведет ее по таким улицам, и они сами растворяются в этом тумане, словно фантомы. Она смеется, а он чуть сильнее сжимает ее ладонь. Сегодня ей исполнилось одиннадцать.
Она любила рисовать и считала астрономию наискучнейшей наукой на свете, которую она сама не хотела бы в будущем изучать, и другим не желала. Северус не отвечал на вопрос о его отношении к этой науке, а просто молча пожимал плечами и кивал, соглашаясь с ее мнением. Он никогда бы не смог обидеть ее, а поэтому, готов был мириться с ее предпочтениями.
А еще она любила музыку, и могла часами слушать, как кто-то играет на музыкальном инструменте. Он узнал об этом еще в самом начале их общения, и теперь упорно жаждал играть на даже самой ужасной скрипке, чтобы однажды сыграть ей самую красивую музыку. Он бы сыграл мелодию о ее улыбке и ямочках на щеках, о солнечных зайчиках, которые путаются в ее волосах каждое утро, о ее уме и легком аромате корицы от ее волос. Он бы играл, а она бы слушала, жмурилась бы от удовольствия и улыбалась. И в ее глазах больше бы никогда не появлялись льдиночки, потому, что он согревал бы ее непонятную и неизвестную стужу своей музыкой и безмолвной любовью.
И в конце концов, у них бы было все, ведь ей только исполнилось одиннадцать..

Было во всем этом что-то совершенно странное. Когда тебе всего шестнадцать, мир воспринимается так ярко, остро и красочно, что кажется, будто даже в самых потаенных уголках сердца не осталось не осталось места для меланхолии. Но порой оказывается, что она притаилась так глубоко, что ты даже представить себе не можешь. И вот она высвобождается, улетая под сводчатый потолок замка вместе с ее дыханием. Лишь темноватые отблески факелов на древних стенах и запах дождя из окон. Было в этом что-то странное и невыносимо болезненное, как простуженное горло в детстве, но в то же время, настоящее, дарующее покой всей душе, - или как там это у людей называется - точно спасительное лекарство и дорогое исцеление. Но даже лучшая больница маго-мира не может спасти от неизбежности. Порой собственный разум оказывается нелепым до закономерности.

Вот пианино. Клавиатура начинается и заканчивается. Клавиш всего 88. Они не бесконечны. Ты бесконечен, и бесконечна та музыка, которую ты извлекаешь из клавиш. Быструю ли, медленную, минорную или нет - в любом случае, эта музыка рождается где-то там, в тех меланхольных уголочках твоего сердца, не подчиняясь законам твоего разума. Как было бы просто, представь, если бы все человеческие стереотипы, правила и неизбежности можно было исправить, заменить, словно фальшивую в твоей бесконечной мелодии ноту, если бы правдивые слова, чувства и мысли высвобождались из сердца, как музыка Штрауса или Баха.

Лили плачет, выбегая под теплый весенний дождь, первый в этом месяце. Лили плачет, и соленые дорожки смешиваются с мягкими каплями, стекая по ее лицу. Лили плачет, и нет, дождь не плачет вместе с ней, дождь плачет отдельно, по каким-то своим, неведомым причинам. Как было бы просто, если бы обиду можно было бы переиграть, словно перевернув обратно нотный лист, как было бы просто, если бы себя можно было поменять, вычеркнуть свой характер и написать новый, сыграть его заново.

Лили плачет, опускаясь на холодную плитку замка и подставляя лицо дождю, который, наверное, плачет по уходящему марту или зиме, по его первому солнышку и редкой траве, а может по снегу, хрустящему под ногами и сильному морозу, от которого краснеют щеки.

Так непривычно плакать с кем-то, так легко, как никогда. Вместе со слезами из нее уходят все мысли, все горькие воспоминания и обидные слова этого дня, все неприятные ощущения и боль. Огромная, всепоглощающая боль, заполняющая каждую ее клеточку, теперь медленно, шаг за шагом, отступает, оставляя после себя бессмысленную и желанную для нее пустоту. Ничего нет: ни боли, ни обид, ни "Мне не нужна твоя помощь, грязнокровка", ни кричащего ей в след обиженного и злого Джеймса.

Все уходит, и она уже плачет на последнем издыхании, выплескивая из себя оставшиеся капельки отчаянья и боли. Она плачет потому, что ей становится пусто и одиноко, потому что плачет дождь, и потому что ей страшно. Страшно за будущее, за себя, за Северуса, за Джеймса, за всех. Северус.. Что с ним будет? Лили боится его агрессии, боится его потерять, боится оставить его одного, ведь Северус ее друг. Она боится за Джеймса, который постепенно скатывается вниз, боится, что он изменится, станет другим, не таким, каким она его знает. Жестокость не доводит до добра.

Лили всегда будет бояться за них всех, всегда будет переживать и молиться, чтобы они выжили в этой войне, чтобы они не потеряли самого ценного, что у них есть: чтобы они не потеряли самих себя. Лили плачет, ощущая практически на кончиках пальцев, как вместе с затихающим дождем уходит их детство, наполненная светом и запахами летних цветов. Еще вчера оно было переполнено ими, а сегодня вот уже за порогом. Они все уже такие взрослые, и ничего не останется: не будет уже ощущения свободы и счастья. Будут лето и цветы, и свет будет, только они уже станут другими. Повзрослевшими детьми кровавой войны. Дождь стихает, медленно уходит детство, открывая им путь в неизвестный взрослый мир. Чужой мир их войны. Дождь стихает.